На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный день.

Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче. Мальчишка притоптывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, оде; соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди.

- Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? - сказал человек за его спиной.

- Это мое место, я тут очередь занял,- ответил мальчик.

- Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк!

- Оставь в покое парня,- вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.

- Я же пошутил.- Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул ее.

- Просто подумал чудно это - ребенок, такая рань, а он не спит.

- Этот парень знает толк в искусстве, ясно? - сказал! заступник, его фамилия была Григсби.

- Тебя как звать-то, малец?

- Том.

- Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку верно, Том? - Точно!

Смех покатился по шеренге людей.

Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману.

Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.

- Говорят, она улыбается,- сказал мальчик.

- Ага, улыбается,- ответил Григсби.

- Говорят, она сделана из краски и холста.

- Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая,- я слышал,- была на доске нарисована, в незапамятные времена.

- Говорят, ей четыреста лет.

- Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не .изве-стно, какой сейчас год.

- Две тысячи шестьдесят первый!

- Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была... И доста-лись нам только рожки да ножки.

Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.

- Скоро мы ее увидим? - уныло протянул Том.

- Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни. - Ладно, сэр. Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.

- А зачем мы все тут собрались? - спросил, подумав, Том.- Почему мы должны плевать? Григсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час. - Э, Том, причин уйма.- Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз.- Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Огветь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города-груды развалин, дороги от бомбежек-словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи. Том, что это, если не последняя подлость?

- Да, сэр, конечно.

- То-то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.

- А есть хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего мы бы не ненавидели? - сказал Том.

- Во-во! А все эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами - новые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих oнаших праздников, Том. Наших праздников... Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..

- Помню ли я. Том? Помню ли? Да ведь я разбил переднее стекло - стекло, слышишь? Господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх! Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.

- А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего,- продолжал вспоминать Григсби,- было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов - и взорвали их вместе! Представляешь себе, Том? Том подумал.

- Ага. Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий.

- Сэр, это больше никогда не вернется? - Что - цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае, не мне! - А вот я готов ее терпеть,- сказал один из очереди.- Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны... - Чего зря болтать-то! - крикнул Григсби.

- Все равно впустую.

- Э,- упорствовал один из очереди,- не торопитесь. Вот увидите: еще появится башковитый человек, который ее подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой. - Не будет этого,- сказал Григсби. - А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам - нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.

- Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

- Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед - шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

- Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай! По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских - четверо мужчин с желтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней.

- Это для того,- уже напоследок объяснил Григсби,- чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай! Том замер перед картиной, глядя на нее.

- Ну, плюй же! У мальчишки пересохло во рту.

- Том, давай! Живее!

- Но,- медленно произнес Том,- она же красивая!

- Ладно, я плюну за тебя! Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на ее взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка. - Она красивая,- повторил он.

- Иди уж, пока полиция...

- Внимание! Очередь притихла. Только что они бранили Тома - стал, как пень! - а теперь все повернулись к верховому. - Как ее звать, сэр? - тихо спросил Том.

- Картину-то? Кажется, "Мона Лиза"... Точно: "Мона Лиза". - Слушайте объявление,- сказал верховой.- Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении... Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья. Один Том стоял притихший в стороне от этой свисто пляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.

- Эй, Том, что же ты! - крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая. Том побежал прочь.; За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и ежа- тая в кулак рука была спрятана под куртку, На закате он достиг маленькой деревушки и пробежала через нее. В девять часов он был у разбитого здания фермы За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом"! его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит - спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лег, часто дыша. - Том? - раздался во мраке голос матери. '

- Да где ты болтался? - рявкнул отец.- Погоди, вот я тебе утром всыплю... . Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде. :

- Ложись! - негромко прикрикнула на него мать. Еще пинок. Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза. Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома, только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих. Том поднял ее. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста. Мир спал, освещенный луной. А на его ладони лежала Улыбка. Он смотрел на нее в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: "Улыбка, чудесная улыбка..." Час спустя он все еще видел ее, даже после того, как осторожно сложил и спрятал. Он закрыл глаза, и'снова во мраке перед ним - Улыбка. Ласковая, добрая, она была там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.